Румынская повесть 20-х — 30-х годов - Генриэтта Ивонна Сталь
— Хорошо. О чем?
— Оставьте подольше свет этой ночью. Может, почитаете до полуночи, мы видели, что вы другой раз поздно засиживаетесь… Вот мы и подумали: двор-то полон всякого добра… кто знает, может, кому на ум придет взять что-нибудь, пока меня-то не будет…
— Хорошо, я не буду тушить свет, раз ты думаешь, что это поможет.
— Поможет, ей-богу поможет. Да и Стоян тут рядом спит на завалинке. Как услышите, что кто-то по двору ходит, тут же его и разбудите…
— Ладно, Думитру.
— Так уж не тушите.
Думитру помолчал, подумал и опять заговорил, подбирая слова:
— Потом… это… послезавтра… я мальчишку привезу.
— А смотреть-то кто за ним будет?
— Да уж как-нибудь, с божьей помощью… да и Войка, глядишь, вернется.
Пока он говорил, я поняла, что его спокойствие происходит не от безразличия или усталости, а от терпения. Терпения мудрого и упорного, трудом и мукой взращенного, терпения человека, которого долго унижали и подчиняли себе.
Я спросила:
— А где же сейчас мальчик?
— У матери в Бухаресте.
— И что же она? Согласна его отдать?
— А отчего не согласна?!
— Ладно, Думитру, привози его.
— Может, вам что в городе нужно, так я куплю.
— Я тебе напишу на бумажке, что и где купить, чтобы ты не забыл.
И я осталась стеречь этой ночью дом…
Думитру уехал поздно. Колеса телеги скрипели от тяжести, слышно было далеко.
Я сидела во дворе. Луна, которая уже посматривала из-за края поля своим красным глазом, теперь стала медленно и нерешительно подниматься вверх. Деревня спала. Луна поднялась еще выше, озарив все вокруг своим чистым светом.
На завалинке спал Стоян, брат Думитру. Он спал крепко, дыхание его было ровным и спокойным. Во дворе мелькнула тень собаки. Тишину изредка нарушало покашливание тех, кто спал на улице. То и дело с глухим шумом проносились совы; их жалобный крик пронзал тишину.
Я вышла в поле. Вдали ярко желтели хлебные поля, освещенные луной. Казалось, землю покрывала блестящая золотая кольчуга или, может быть, озера золотистой воды, по которой проходили легкие волны, становясь постепенно все меньше и, наконец, теряясь совсем. Металлический шум колосьев, колыхавшихся на ветру, представлялся журчанием неведомого ручейка.
Опустилась ночная прохлада. Деревня спала. Одни только быстрые и легкие мгновения текли не переставая.
Луна терпеливо следовала своим путем, тихо скользя по небу. Она все поднималась и поднималась, а теперь начала медленно опускаться, оставляя позади яркий шлейф своих лучей. Деревня, словно завороженная, спала под ее присмотром.
Звезды в небе, ослепленные таким светом, гасли одна за другой, и только некоторые из них, отдаленные и тусклые, лихорадочно дрожали в ночной прохладе.
Но мало-помалу чернота ночи стала редеть. Гасли последние звезды в свете зарождающегося дня. Прохладный чистый ветерок теребил листья деревьев. Их шум, казалось, состоял из шуршания тысячи бабочек, которые взмахивали крыльями, пытаясь улететь.
Крик третьих петухов победно прозвучал навстречу утренней заре, которая занималась, предвещая новый день.
VI
Сегодня Думитру привез сына из Бухареста.
Меня разбудил монотонный плач сонного ребенка, плач, который, казалось, никогда не кончится.
Голос Марии говорил:
— Дадим ему поесть. А Думитру:
— Поесть? Хочешь есть?
Потом: «Ах ты моя ягодка, мой барашек, моя вишенка».
Но плач не смолкал. В нем слышалась усталость и тоска.
Я крикнула: «Что там, Мария?»
Мария стремительно влетела в комнату и сообщила:
— Дядя Думитру сына привез, а он плачет.
— Привез сына?.. А почему он плачет? Он что, болен?
— Не знаю.
— Он, видно, устал. Подожди, я сейчас приду.
«Барашек» сидел под навесом на подстилке, рядом стояла миска с молоком. Ему было года три. Он был грязен, лицо перепачкано так, что видны были одни глаза, из которых струились два блестящих потока слез. Думитру, стоя рядом, глядел на него с недоумением и смущением, а Мария, судя по всему, от души забавлялась.
— Как его зовут?
— Виктор, — он в войну родился, так его в честь победы и назвали. Но мы его будем звать Ион, так привычнее.
Виктор, он же Ион, хотел спать, его пошатывало, он горько плакал.
— Постели ему, Думитру, и посиди около, пока он не заснет, — сказала я, — есть он сейчас все равно не будет.
Когда его стали укладывать спать, он отчаянно заревел. Он отбивался и выгибался дугой. Он даже посинел. Думитру глухо проворчал:
— Эта песня тянется с самого утра… Вот я ему сейчас…
— Что ты, Думитру, разве можно? Уложи его, он заснет.
Как только «барашка» уложили, он успокоился. Засыпая, он продолжал ныть на одной ноте: «ы-ы-ы-ы». Время от времени он глубоко вздыхал, грудь у него вздымалась, он вздрагивал. На его грязном личике остались два длинных чистых следа от слез. Он уснул, вложив свою маленькую руку в огромную и жесткую отцовскую ладонь.
Думитру тихонько встал, неумелыми движениями прикрыл его, взглянул еще раз и ушел кормить скотину и свиней. Потом вошел в дом и стал готовить еду. Временами он поглядывал в мою сторону. Я видела, что ему хочется поговорить, но он не решается. Наконец он сказал:
— Может, возьмете стул, барышня, да и сядете к огню?
— Спасибо, Думитру.
— Опять, шут бы его побрал, подорожал поезд… Я привез, что вы просили.
— Хорошо, мы потом сочтемся. Подумаем и о поезде.
Я чувствовала, что Думитру радует моя сообразительность.
— Жарко в городе?
— Страсть как жарко! Здесь-то хоть ветерок дует, а там — стены раскалились, будто в печке. Что и говорить, есть и у города свое хорошее, есть и у деревни. Во всем есть и дурное и хорошее. Я купил Иону ситцу. Может, скажете Марии, чтобы сшила.
— Хорошо.
— А то уж больно много без дела сидит, — чай ведь не барыня!
С первых дней я ощущала скрытую ревность, которая жила в их крестьянской душе, тесно связанной с землей, к Марии, жившей в городе.
Присматривая за очагом, Думитру продолжал разговор:
— Я найму кого-нибудь приглядывать за волами и за Ионом. Подыщу бедную девушку, из тех, что сиротами после войны остались, — ведь сколько горя выпало на долю людей! К тем, что побогаче, богатство так и льнет, — и земли у них вдоволь, и дом цел… А у бедных — еще большая бедность… Подумайте: у меня и земля, и возмещенные убытки, а брат мой как был бедняком, так ни с чем и остался. Приходит ко мне батрачить. И многие так! А что поделаешь? Не могу же я сказать: «Вот тебе земля!» У меня
